Ну и ночка была. Наконец приехал после работы отец Джефи, это оказался плотненький коротышка, очень похожий на Джефи, слегка лысеющий, но весьма энергичный, такой же заводной, как сын. Он тут же пустился плясать бешеную мамбу с девчонками, под мой неистовый аккомпанемент на жестянках. «Давай-давай!» Отчаянный танцор, каких мало: как он клонился назад, до последнего, чуть не падая, вихляя бедрами, потный, усердный, улыбающийся, довольный, – в жизни не видал такого безумного папаши. Только что он испортил на дочкиной свадьбе всю музыку, ворвавшись на чинную лужайку на четвереньках, в тигровой шкуре, с лаем кусая дамочек за пятки. Теперь он схватил длинную девицу, футов шести росту, по имени Джейн, крутил ее и вертел и едва не опрокинул книжный шкаф. Джефи, сияющий, бродил от одной компании к другой с большой бутылкой вина. Постепенно гостиная перетянула костровую группировку, и вот уже Сайке лихо отплясывала с Джефи, потом подскочил Шон и закружил ее, да так, что она хлопнулась якобы в обморок прямо на нас с Бадом – мы сидели на полу и барабанили (мы с Бадом, как всегда без девушек, невозмутимые) – и секунду спала у нас на коленях. Мы же, как ни в чем не бывало, попыхивали трубками и лупили по кастрюлям. Полли Уитмор хлопотала на кухне, помогая Кристине, и даже сама испекла вкуснейшее печенье. Я видел, что она одинока, потому что Сайке здесь, и Джефи не с ней, и я подошел и обнял ее за талию, но она посмотрела на меня с таким ужасом, что я не стал продолжать. Кажется, она меня боялась. Была и Принцесса со своим новым парнем, и тоже дулась в углу.

Я спросил Джефи:

– На хрена тебе столько девиц? Может, поделишься?

– Бери любую. Сегодня мне все равно.

Я пошел к костру, послушать последние колкости Какоутеса. На бревне сидел Артур Уэйн – в хорошем костюме, при галстуке, я подошел и спросил его:

– Что такое буддизм? Воображение, волшебство, вспышка молнии, или игры, или сны, или не игры и не сны?

– Нет, для меня буддизм – значит узнать как можно больше народу.

И вот он расхаживал по двору и дому, такой любезный, со всеми здоровался за руку и беседовал, коктейль-парти, да и только. Тем временем события развивались. Я сам пустился в танец с высокой девицей. Плясала она отчаянно. Я хотел утащить ее на холм, прихватив бутылочку, но она была с мужем. Позже явился какой-то сумасшедший цветной парень, игравший, как на бонгах, на собственной голове, щеках, губах и груди, он лупил себя что есть силы и извлекал весьма громкие звуки, причем это был настоящий бит. Все были в восторге и сочли его бодхисаттвой.

Все новые люди, самые разные, прибывали из города, прослышав в барах, что у нас тут творится. Вдруг смотрю – Альва с Джорджем расхаживают нагишом.

– Чего это вы?

– Да так, просто решили раздеться.

Никому, кажется, не было дела. Я видел, как хорошо одетые Какоутес и Артур Уэйн стояли у костра с этой парой голых сумасшедших и вели с ними вежливую, серьезную беседу о мировых проблемах. Наконец разделся и Джефи и продолжал бродить со своей бутылкой, уже голышом. Поймав взгляд кого-нибудь из своих девиц, он с диким ревом бросался на нее, и девица с писком вылетала из комнаты. Полное безумие. Интересно: что, если бы полицейские из Корте-Мадера прознали о наших безобразиях и приехали разбираться? Костер яркий, с дороги прекрасно видно все, что делается во дворе. И все равно, как ни странно, ничего особенного не было в этом зрелище: костер, угощение на доске, люди играют на гитарах, качаются на ветру густые деревья, и среди всех расхаживают несколько голых.

Я говорил с отцом Джефи и спросил:

– А как вам нравится, что он разделся?

– Да подумаешь, по мне, пускай делает что хочет. Слушай, а где эта длинная, с которой мы танцевали? – Настоящий папаша для бродяги Дхармы, то, что надо. В молодости ему круто пришлось в Орегоне – кормить целое семейство в выстроенной своими руками хижине, убиваться, выращивая урожай на беспощадной жесткой земле, пережидать холодные зимы. Ныне он стал преуспевающим малярным подрядчиком, обзавелся одним из лучших домов в Милл-Вэлли и содержал свою сестру. Мать Джефи жила на севере, одна, в меблированных комнатах. Джефи собирался позаботиться о ней по возвращении из Японии. Я видел одинокое письмо от нее. Джефи сказал, что его родители развелись окончательно и бесповоротно, но, вернувшись из монастыря, он попробует как-то помочь матери. Он не любил о ней говорить, а отец, конечно, вообще не упоминал ее. Но отец мне нравился, мне нравилось, как он плясал, неистовый, потный, как спокойно относился к эксцентричным выходкам других гостей – пусть каждый делает, что хочет – и уехал домой около полуночи, проплясав вниз к своей машине под дождем бросаемых цветов.

Еще был славный малый Эл Ларк, он все время просидел, развалясь, с гитарой, перебирая струны, рокоча блюзовыми аккордами, иногда наигрывая фламенко, а в три часа ночи, когда все уже угомонились, они с женой засыпали во дворе в спальных мешках, и я слышал, как они дурачились в траве. «Потанцуем?» – предлагала она. «Уймись же ты, дай поспать,» – отвечал он.

Сайке с Джефи поругались, и она ушла, не захотев подняться с ним на холм, почтить его чистые простыни. Я видел, как он, шатаясь, поднимается в гору, праздник кончился.

Я проводил Сайке до машины и сказал:

– Слушай, зачем ты огорчаешь Джефи в эту прощальную ночь?

– Пошел он к черту, он все время делает мне гадости.

– Да брось ты, поднимись к нему, никто тебя там не съест.

– Ну и что. Я поехала в город.

– Ну перестань, не злись. Джефи говорил мне, что он тебя любит.

– Вранье.

– Эх, жизнь, – вздохнул я, уходя с бутылью вина, и, поднимаясь на холм, слышал, как она пыталась развернуться на узкой дороге, но съехала задними колесами в кювет и не смогла выбраться, поэтому ей все равно пришлось ночевать у Кристины, на полу. Наверху в хижине тоже весь пол был занят: там устроились и Бад, и Кофлин, и Альва, и Джордж, завернувшись в разнообразные одеяла и спальные мешки. Расстилая свой спальник на мягкой траве, я подумал, что устроился лучше всех. Вот и закончился праздник, все свое отвизжали, отпели, отбарабанили, а толку? Развлекаясь своей бутылочкой, я принялся петь в ночи. Ослепительно сияли звезды.

– Комар величиной с гору Сумеру намного больше, чем ты думаешь! – крикнул Кофлин из домика, заслышав мое пение.

– Конская подкова намного нежнее, чем кажется! – отвечал я.

В фуфайке и кальсонах выскочил во двор Альва, стал танцевать в траве и завывать длинные стихи. Наконец Бад принялся серьезно излагать свои новые идеи. То есть у нас начался как бы новый виток. «Пошли вниз, посмотрим, не осталось ли девчонок!» – я спустился, вернее, скатился с холма и опять попытался затащить наверх Сайке, но она валялась на полу в полном бесчувствии. Угли большого костра были все еще раскалены докрасна. Шон храпел в жениной спальне. Я взял с доски кусок хлеба, намазал творожным сыром и съел, запивая вином. В полном одиночестве сидел я у костра; на востоке стало светать. «Ну и пьян же я! – сказал я. – Подъем! Подъем! – заорал я. – Козел дня высунул рога рассвета! Никаких но! Никаких если! Эй вы! фуфелы! свиньи! воры! гады! палачи! Бегом марш!» Внезапно я ощутил невероятную жалость ко всем человеческим существам, кто бы они ни были, с их лицами, скорбными ртами, личностями, попытками веселиться, мелкими пакостями, чувством утраты, с их пустыми скучными остротами, обреченными на мгновенное забвение: ах, к чему все это? Я знал, что звук тишины разлит повсюду, и, значит, все есть тишина. А вдруг мы проснемся и увидим, что все, что мы считали тем-то и тем-то, вовсе не является тем-то и тем-то? Приветствуемый птицами, всполз я в гору и созерцал спящие тела, распростертые и скрюченные на полу хижины. Кто все эти странные призраки, укоренившиеся рядом со мной в этом дурацком земном приключеньице? И кто я сам? Бедный Джефи, в восемь часов он вскочил и застучал в сковородку, созывая всех на блины.

29

Праздник растянулся на несколько дней; на утро третьего дня повсюду еще валялись люди, когда мы с Джефи потихоньку взяли рюкзаки, собрали немного еды и зашагали вниз по дороге в оранжевом утреннем свете золотых деньков Калифорнии. Предстоял чудесный день, мы снова были в своей стихии, в походе.